Отправлено: 12.08.16 11:27. Заголовок: Рассказы Коли Муравина

Николай Муравин (1966-1996) оставил светлый след в жизни многих. Среди его талантов есть и литературный. Буду в этой теме публиковать его рассказы.

Любимым писателем Коли был Хемингуэй, чьё влияние ощущается в его рассказах. Близость с И.А. у него в другом (в чём именно-см. ссылку выше).

 Отправлено: 12.08.16 11:28. Заголовок: Необязательное преди..

Николай МУРАВИН

Необязательное предисловие

Рассказ основан на реальном событии, имевшем место в тот самый день в той самой географической точке; детали не во всём совпадают, но близки. Речь идет об Анастасио Сомосе, диктаторе Никарагуа до революции 1979 года (можно напомнить, что почтенная династия Сомос владела Никарагуа почти полвека, и именно о её основателе Рузвельт сказал крылатую фразу: "Конечно, сукин сын, но это наш сукин сын"). Операцией руководил знаменитый аргентинский партизан Энрике Горриаран. За достоверность его мыслей автор поручиться не может - к сожалению, не знаком с ним лично.


МОНОЛОГ ЧЕЛОВЕКА С АВТОМАТИЧЕСКОЙ ВИНТОВКОЙ

Да, это мой монолог, никакого диалога не намечается, разговора у нас с тобой не будет и не могло быть ни при каких обстоятельствах. Даже при обстоятельствах, так сказать, обратных: например, я валяюсь на бетонном полу в луже собственной блевотины, а ты стоишь над, и я вижу тебя снизу вверх, последовательно ботинки, брючины, что-то выпирающее между ног, дальше внушительный бугор живота и уж совсем в заоблачной выси усатая голова, обращённые ко мне глаза за темными стеклами. Ты же заходил на допросы... Но и тогда разговора бы не получилось, я уверен.

Раннее утро, солнце, весенний месяц сентябрь, день семнадцатый, ты уже выглядывал из-за занавески наружу оценить погоду - погода отличная - и я успел поймать твою лысую макушку, приклеить к ней волосинки оптического прицела, но не время, не время ещё. Ещё несколько минут, которые, предположительно, понадобятся тебе, чтобы отдать рутинные распоряжения управляющему или как ты его называешь - к возвращению нагреть воду в бассейне? охладить? - пересечь пару-тройку комнат, спуститься по лестнице и появиться на веранде, едва различимой мне сквозь ветви деревьев в саду, но всё же различимой. И когда ты выйдешь, отсчёт пойдет на секунды, там уже не до монологов. Бассейн что ж, пусть греют, только не будет возвращения.

А пока я много успею наговорить, точнее, подумать, я не фиксирую свои мысли на бумаге и далеко не всё обращаю в слова. Вполне возможно, когда-нибудь я расскажу про операцию "Жаба" журналистам или сам возьмусь за перо. Чем чёрт не шутит, роман напишу. Когда буду уверен, что это никому из наших не повредит, расскажу обо всём. Как нашли меня товарищи из Манагуа, как планировали операцию, как Гильермо придумал название, споров тут не было, "Жаба" - слово подходящее. Споры были позже, но об этом не стоит, это кухня специфическая. Напишу, как готовил группу в Колумбии, и о каждом отдельно, ребята заслуживают. Как добрались сюда кто на чём, интереснее всего получилось путешествие у Марио, из Бразилии по Паране на катере. А мы с Мельбой прилетели самолетом, перед посадкой я просто прилип к иллюминатору, Асунсьон сверху как игрушка, черепичные крыши среди зелени, а я всё смотрел, смотрел, будто и в самом деле надеялся тебя сверху заметить.

Никто из группы, кроме Солано, в Парагвае не бывал, никто здесь не светился, и на гуарани, языке здешнем, никто не говорил, кроме опять же Солано. Хотя пару слов мы быстро усвоили. Слова простые: "мау" - контрабандный автомобиль, то есть практически каждый автомобиль на парагвайской территории, и "калабосо" - знаменитые подземные тюрьмы, знакомиться с которыми нет никакого желания, но шансы-то есть, увы. Короче, никаких связей в Парагвае; с подпольем решили в контакт не вступать, и так им несладко приходится... Ничего, ребята, потерпите, доберёмся и до вашего генерала, которому везде памятники понаставлены, смотреть противно. Так как же - дальше пишу "мы" - собирались тебя найти? Ведь не знали даже, в столице ты или в провинции. Придумали пару планов, один другого головоломнее, но всё разрешилось довольно неожиданно. В будущем романе я не пожалею красок, расписывая, как красотка Мельба, пребывая в уверенности, что уж таксисты всё знать обязаны, села в такси и томным голоском произнесла: "В парикмахерскую, что возле дома этого... ну как его?", и шофер, небритый индеец, помчал её вдоль трамвайных путей, лихо тормознул у полицейского участка, пулей выскочил из машины и скрылся внутри. Оказалось, что насчёт твоего дома таксист был не в курсе, но, не желая терять клиентку, заскочил к корешу в полицию и действительно всё выяснил. А красавица-то наша перепугалась! Анекдот. Впрочем, и не такое случается, этих анекдотов я с десяток могу порассказать.

Особняк внушительный, трехэтажный, крыша красной черепицы, так здесь принято, не самый роскошный в квартале, твои соседи полковники дворцы покруче отгрохали, но и у тебя сад, бассейн, подземный гараж, охрана. Её, охрану, долго мы изучали... Едва не прокололись: копы прямо на улице свинтили Рамона, показался подозрительным, и обретение свободы обошлось ему (то есть нашей кассе) в порядочное количество зелёных бумажек проклятых янки. Страна коррумпирована насквозь, как в газетах пишут, "коррупция в ранге национальной политики". Будь оно не так, не знаю, провернули бы мы "Жабу" при традиционно продлеваемом каждые три месяца военном положении.

Много чего ещё я опишу в своём предполагаемом романе. Красивый эпизод: Луис, который подрядился развозить подписчикам одну газетёнку - редакция в конце твоей улицы, вот этой самой - прибегает ко мне, ну прямо дрожит весь. Я подумал - провал, такое всегда первым приходит в голову. А он столкнулся с тобой нос к носу, ты выходил из авто, ай, какая неосторожность, и зачем, неужто сигареты купить? Сомневаюсь, что ты заметил парня на велосипеде, а парень этот чуть не на коленях передо мной ползал, умоляя разрешить носить оружие в надежде на вторичную встречу. Я не разрешил. Случайность, судьба, удача - прекрасно, но рассчитывать на них нельзя, как не рассчитывает настоящий писатель на вдохновение, на музу, которая иногда слетает к нему из верхних слоев атмосферы. Иногда слетает, иногда нет, а главное - работать, работать и ещё раз работать, так, кажется, классик утверждал.

Что-то я соловьём распелся. Редкость. Слышали бы ребята: "муза, вдохновение!" Не услышат. Я один в комнате; я сижу перед окном, но не возле, и тень надёжно скрывает меня от тех, кто вздумал бы понаблюдать. Такая игра - то мы наблюдаем за ними, то они за нами, кошки-мышки и наоборот. Сегодня мы выигрываем (тихонько стучу по полированному столу, невинное суеверие). Похоже, выигрываем, но прояснится всё только через минуты три... семь? десять?

Пока я философствую на своей удобной, прямо скажем, комфортабельной позиции, Марио за стеной, возможно, сочиняет альтернативный роман. Рамону с Луисом хуже, они лежат в кустах под оградой, кусты не сельва, но насекомые встречаются.... и полная неизвестность, они сами ничего не видят, ориентироваться будут на мой сигнал, а ждать вслепую - занятие совсем тоскливое. Если сделаю шаг к окну, увижу их, но не нужен шаг, всё проверено-перепроверено, всё как в аптеке. Мало операций готовились так же тщательно, как "Жаба", она в своем роде единственная, хотя надо бы потом провести ещё дюжину аналогичных. Сначала прикидывали: применить гранатометы, или мины, или пластилин прилепить под твой роллс-ройс.... вон стоит перед домом, карета подана, говорят, у тебя была лучшая в мире коллекция автомобилей, а? Да ведь ты - только сейчас подумал - при своем бассейне, трех "мау" и охранниках, наверное, бедняком себя считаешь после всего, что было: целая страна в кармане? Не так?

Решили действовать наверняка. Денег хватает, в Манагуа и в десять раз больше не пожалели бы на это дело, я их знаю. Не без проблем, но приобрели дом почти напротив твоего - поскромнее, без бассейна, но нам не до купаний. Покупали Альдо и Рита, никем даже не притворяясь, колумбийцы в Асунсьоне никого не удивляют, где наркотики - колумбийцы, где контрабанда - колумбийцы, а в Парагвае самый толстый слой контрабанды. Мы здесь пили исключительно контрабандный бразильский кофе, курили только контрабандные аргентинские сигареты. А пиво, хотя и местное, но с немецкими названиями. Понятно почему - папаша генерала был простым баварским пивоваром. Рамон, выказав редкостное невезение, после истории с полицией ещё напоролся на земляка. Легенда легендой, у каждого она разработана, но тут - земляк... Пришлось поволноваться, но он не настучал. Кажется, не настучал. Ладно, сейчас узнаем - в тот момент, когда роллс-ройс выползет из ворот и начнет медленно разворачивать свою тяжелую тушу по направлению к центру, подставляя нам лакированный бок, профиль телохранителя на переднем сиденье, если будет опущено стекло... или не опущено, тем хуже для стекла, хотя какое это имеет значение. Я дам первую очередь, которая послужит сигналом Луису и Рамону. Основная огневая мощь у них, одному из них и будет принадлежать честь завершения операции "Жаба", потом ведь будут разбираться, кому именно, но пусть разбираются, лишь бы потом. Я переношу огонь на особняк, там останутся минимум двое вооруженных, надо дать им понять, что дергаться не стоит. Закончился магазин, пока меняю - секунда - вступает Марио из окна кухни. Поливать их, поливать, пусть будет свинцовый ураган, пусть не высовываются, не к ним мы приехали. А тем временем Рамон и Луис... ну, это понятно, и бегом, все бегом к фургону на заднем дворе, Рита за рулем, Марио прикроет, задраить люки и стартует гонка, какой Асунсьон ещё не видывал.

А ты не идёшь. Может, это последняя пытка, придуманная тобой для нас? Сколько смертей пресловутых нервных клеток, которые не восстанавливаются, в каждом мгновении ожидания? Нервы! Какая ерунда! Нервы - это прошлое, это когда вздрагивают и потеют руки, губы отсчитывают четким шепотом:" пятьдесят восемь, пятьдесят девять...", когда глаза сосредотачиваются на узоре листа, подсвеченного солнечным лучом, на камне рядом с носком сапога, лишь бы не смотреть туда, вперед, где вот-вот появится человек, тварь божия, тварь, которая загоняет иглы под ногти ближним... ей приказывают, а она усердно выполняет, такая работа... короче, нажимаешь курок и, оглушенный выстрелом, смотришь, как уникальное сочетание молекул перестает существовать, а потом является во сне. Вот - нервы. Но это давно прошло, а после тебя я уж точно буду спать без сновидений. Ну давай! Меня уже начинает пробирать, волнуюсь, как перед первым свиданием, да простит меня та девушка, я поставил вас рядом, трудно вообразить большее кощунство. Она простит, она давно умерла.

Пуста заветная веранда, вхолостую урчит табун лошадей в моторе роллс-ройса. Или - подсказывает проснувшийся страх, показывает услужливое воображение - и не выйдешь, тебя загнали в безопасный изолированный подвал, и мы, наивные, считаем, что в засаде, а на самом деле засада на нас. И эти как бы прохожие, как бы шофёр, как бы окна нарядных соседних домов, повинуясь неслышной команде, ощетинятся стволами всех калибров, и дальнейшее действие будет развиваться в зависимости от того, есть ли приказ брать живыми. При такой постановке проблемы и от нас кое-что зависит, но это утешение слабое. Спокойно! Взгляд на часы - убеждаюсь, что пока всё в пределах нормы. На пределе.

Забавно, если задержит тебя какая-то мелочь, расстройство пищеварения, зашел в туалет, это предчувствие, проявившееся на физиологическом уровне, подозреваю, что у людей твоего типа всё сводится к физиологии. Ну что же, пока сидишь на унитазе, скажу - мысленно скажу - ещё одну вещь. За что я тебя казню. Нет, в Манагуа приговорили правильно, у них есть длинный список, там перечислены и вспоротые животы, и вырванные сердца, и фамилии сброшенных с вертолётов в вулканические кратеры (почему именно туда? - нам никто не мог объяснить), и голод крестьянский, и малолетние проститутки, и много, много другого. Но я добавлю: главное твоё преступление - твоя власть. "Власть - всё, человек - ничто", это вдолбили тебе в детстве. Если копнуть, получится, что и ты жертва диктатуры своего папаши, а потом старшего братца, но эти тонкости не сейчас, и не мне. Ты искренне считал себя хозяином людей, имевших несчастье родиться в границах проглоченной вашим кланом республики. Тебе казалось, имеешь право казнить и миловать. Потому я и получил право убить тебя. Взявший меч - от меча погибнет. Аминь. Считай это зачтением приговора.

Здесь - допустим, состоялся бы процесс по типу Нюрнбергского, вообразим такую фантастику - взвились бы твои адвокаты. Как! А вы сами что, людьми не распоряжаетесь? Не манипулируете или не убиваете? Не за власть вы воюете, что ли? Не знаю, что сказали бы товарищи, а я бы ответил: не за власть. За право каждого человека на собственную судьбу. Наверное, нам придется взять власть, но, что до меня - я сделаю всё, чтобы её вовремя уничтожить. Если не сумею, уже не буду революционером, и революции, видимо, придётся меня расстрелять. Но это всё наши вопросы, тебя они совершенно не касаются.

А то, что касается - оно вот, у меня в руках, и у Марио, и внизу у Луиса и Рамона... Как это просто: отворилась дверь, ты на веранде. Белый костюм, черные очки, плешь сверкает, в желудке кофе и булочка с маслом, завтрак аристократа, я так много о тебе думал, что, кажется вижу насквозь. Каблуки по ступенькам бум-бум-бум, быстро спустился, здоровье отменное. Телохранитель распахивает дверцу роллс-ройса, внутри мягкие сиденья, запах хорошей кожи. Давай, давай. Я не вижу, но слышу - дверца захлопнулась. Завтра, извини, уже сегодня твоё имя опять достигнет ушей мирового сообщества: "Экс-президент (сочувственная форма); бывший президент (ближе к нейтральной); бывший диктатор (нейтральная - констатация факта); беглый диктатор, тиран, палач и т.д. (наши могли бы и сдержать риторику, дело-то говорит само за себя) убит неизвестными в пригороде Асунсьона 17 сентября 1980 года". Это будет некролог для тебя. По-моему, неплохой, лучший из возможных.

Роллс-ройс, чёрный блестящий зверь, начал движение. Охранник, открывающий ворота, свободной рукой почесывает переносицу, вижу сквозь прицел. Монолог окончен. Нет, последняя фраза: цени, что не электрический ток, не кратер вулкана и не виселица. Ты и глазом моргнуть не успеешь. Стреляем мы прилично и патронов жалеть не будем.

 Отправлено: 18.08.16 08:23. Заголовок: Николай МУРАВИН ЧЁР..

Николай МУРАВИН

ЧЁРНЫЙ ФРОНТ

В детстве были долгая зима, ночь, желтый свет прожекторов, сугроб до карниза, холодное море, морошка и полярное сияние. Был отец, веселый и добрый; когда он входил мороз прятался в складках его бушлата. Потом появились школа, дневник, пионерский галстук. Потом Таня с мамой сели в большой гражданский самолет и оказались в другой стране, где прожили почти два года. Таня запомнила широкие проспекты, аллеи пыльных пальм, базары и крепостные башни, ослов и верблюдов, разбег истребителей по раскаленному бетону, их старт в яркое небо.

Потом они вернулись на Родину, а отец остался. Однажды Таня прибежала домой с газетой в руке: «Мама, мама, там, где папа, — война!» — «Папа в тылу, — строго сказала мама. — Его хорошо охраняют». — «Но почему он там, если война?» — «Это его работа», — сказала мама.

Отец вернулся, привез много подарков и зазубренные куски металла, которые долго лежали в серванте среди хрусталя. Потом он уезжал на два-три месяца и каждый раз возвращался загорелый, всегда с подарками, однажды привез деревянную африканскую маску. Тогда они жили в Ленинграде, а вскоре переехали в Москву: маска потерялась при переезде.

Таня выросла, стала влюбляться, осталось гадкое воспоминание о партнере в танцевальной студии. Она закончила школу, поступила, куда захотела (впрочем, она вовсе не была уверена, туда ли ей хотелось на самом деле), стала изучать никому не нужные науки и чужие языки, и так прошел еще год, пока она не встретила Мануэля.

Таня никогда не задумывалась о том, что вот она белая, но бывают еще черные и желтые. А тут вдруг она подумала: «Может, я расистка?» — ощутив недоумение, укол легкого неудовольствия, когда он протянул ей руку, почти черную, только ладонь светлая. Ее узкая белая кисть легла в теплую сухую ладонь, и черные тиски мягко сомкнулись — но тут же разжались, не показав своей силы, и белые зубы на черном лице сверкнули в улыбке.

Это случилось в Доме дружбы. Интересное словосочетание, Таню оно забавляло: в детстве ей казалось, что Дом обуви построен из ботинок, а Дом обоев, естественно, — из обоев. Дом дружбы на самом деле — дворец, мавританский замок на Калининском, высокие лепные потолки, роскошные люстры, ковры, система лестниц и зеркал, кафе в подвале. В Доме дружбы на торжественном собрании сидел Мануэль и скучал. Таня наблюдала за ним сбоку... не наблюдала, а просто так вышло, что с ее места взгляд, свободно скользящий по людям в зале, неизбежно натыкался на красивого африканца в штатском. Таня сразу поняла: военный, уж военных она насмотрелась. Она пришла сюда ради практики в языке и старалась внимательно слушать все выступления пожилых штатских и военных, а речь там шла — где явно, где скрыто за гладкими официальными формулировками, — о войне. Тане стало скучно. Она вышла покурить (недавно научилась), а на лестнице уже стоял он, и она прикурила от его зажигалки. Он попытался сказать что-то по-русски, настолько исказив фразу, что она не удержалась от смеха и ответила на португальском. Он протянул руку: «Мануэль», и ни на миг не задержал ее пальцы в своей ладони дольше, чем необходимо для вежливого знакомства, и Таня, не колеблясь, назвала свое имя.

«Я правильно выразилась по-вашему?» — спросила Таня. Мануэль улыбнулся. «По-нашему лучше и не пробовать, у нас столько народов! Балози, балунда, баконго... Но ты правильно выразилась по-португальски».

Ей нравилось говорить, нравилось облекать невесомые простые слова в необычную форму шикающих звуков и посылать в пространство, зная, что сигнал будет принят, а ответ получен и расшифрован. Получилась игра, развлечение; сначала это было главным. Потом главным стало прикосновение его черной руки.

Сперва-то довольно рядовая история: вот, еще один... заморское диво. Кафе, музеи, выставки, просто прогулки (надо же ему Москву показать), даже банальное кино. Время текло себе, и скульптуры, картины, фильмы, улицы незаметно таяли в нем, прекращали самостоятельное существование, становились лишь фоном к перехваченному взгляду, поводом к возможности прикосновения, к волнующим двуязычным оговоркам.

Роман. Даже его сюжет как в литературе: она — генеральская дочь, он — черный. Нет, не совсем черный. У него большие карие глаза, черты лица почти европейские и шоколадная кожа. Он не негр, он Мануэль. Все, что могло разделить их, Таня бессознательно отторгала, не воспринимала, но, увидев глазки швейцара, отразившиеся в ресторанном зеркале за ее спиной, уловив краем уха слова прохожего, она снова сжималась от предательского чувства вины. Белая шлюха с богатым негром... Но Мануэль не богач, он летчик, летчик с фронта в далекой стране! И он не черный, разве что если погашен весь свет в комнате, в окне лишь отблеск огней Москвы, и вот тогда действительно черна его большая, сильная, ласковая рука...

Он дарил ей цветы и иногда вещи. Домашние его никогда не видели, но знали о нем. Таня пережила неприятный раз¬говор с отцом. Кончилось скандалом, и она несколько дней ночевала у подруги. Она бывала в общаге у Мануэля. Обычная общага: тараканы, стены с картинками. У Мануэля над кроватью висела деревянная маска. Тане показалось, что маску она узнала, и показалось также, что маска узнала ее. Она долго водила пальцем по дереву широких губ, по едва прикрытым темным лаком глазам, по поверхности скул с глубоко врезанными в них шрамами.

«Зачем это?» — спросила она. Мануэль сказал, что шрамы наносят во время обряда посвящения в мужчины. «Балози, балунда, баконго... они черные», — рассеянно сказал Таня.

Нет, Мануэль не такой, как те, у кого на лице ритуальные шрамы и татуировки, кто молится духам воды и леса, носит амулеты из когтей и клыков. Конечно, нет. Правда, у Мануэля тоже есть амулет на тонкой цепочке — пуля, подарок кубинского друга, говорит он. Он учился в Португалии. Он мало рассказывает о себе, не любит это. Но он не такой, как черные, не такой, как курсанты, которые с ним учатся, у него ведь даже кожа светлее. Таня кое-что прочла про Африку, и теперь ей снились в невообразимых сочетаниях саванны и сорго, бабуины и баобабы. И еще она прочла отцовские книги, где говорилось про самолеты в антипартизанской войне и про зенитные ракеты.

Наступило лето, они расстались на время. У Мануэля начались полеты где-то на Кавказе, а Таня уехала на дачу, потом на море. Атмосфера, пронизанная желанием и флиртом, растлительно шептал прибой, и пьяный красавец тоже шептал ей в ухо слова, которых на русском она никогда не слышала, и совал в руку нацарапанный на пачке сигарет ленинградский адрес. Откуда у тебя такие шрамы, спросила его Таня, а он сказал что-то про нашу войну... Когда вернулась в Москву, увидела сон, который постаралась запомнить и пересказать Мануэлю.

В том сне Таня летала. Летала сама, скользя в тугих воздушных струях под лазурным куполом над чашей саванны, буша, вельда. Раскинув руки, смеясь, над холмами волшебной страны, сонного и загадочного королевства Нгола. Ленивые бегемоты на отмелях тенистых рек поворачивают головы ей вслед, слоны трубят, приветствуя ее. Ей легко и празднично, и хочется бесконечно лететь вперед над желто-зелеными волнами равнины.

Длинные рыжие раны окопов перед деревней — скоплением круглых хижин под соломенной кровлей среди прямоугольников полей. Линия фронта, думает Таня, испуганно глядя вниз. Вдруг, потеряв способность к движению, она зависает над деревней мертвым крестом в жаркой тишине дня. Страх, проникший снаружи, тянет к земле липкими щупальцами. Черные люди в хаки. Хриплый смех, грубая речь, сильные руки, привыкшие к оружию, и само оружие, удобное, привыкшее к рукам. Ниже, все ниже; а они не смотрят вверх, и Таня, задыхаясь, пытается кричать, лишь бы скорей это кончилось; но вот один из черных медленно поднимает голову, их глаза встречаются.

Таня проснулась от собственного крика и пролежала несколько минут, вновь привыкая к теплой, безопасной надежности окружающих вещей.
Мануэль появился в середине сентября. Он стал сдержаннее, они теперь реже виделись — ясно, у стажера не так много времени. В октябре случилось несчастье — погиб его друг Жозе. Таня поразилась, как изменился Жозе после смерти — губы натянулись, заострились скулы, кожа посветлела. Всю дорогу обратно в город Мануэль молчал. Таня испугалась.

Он церемонно попросил разрешения говорить только по-португальски. Он курил сигарету за сигаретой, словно пытаясь спрятаться от нее в облаках дыма. Пойми, сказал он, мне здесь немного осталось. Пойми, этого все равно не избежать. У нас разные судьбы. Ты останешься здесь, так будет лучше, сказал он. А Таня кричала: у тебя другая, другая, другая! Потом плакала. Пусть другая, сказал он, зря мы этот разговор затеяли.
Через неделю Таня получила письмо. Мне нужно все-таки объяснить тебе, писал Мануэль. Дело не в другой. Дело даже не в цвете кожи, хотя для тебя он важен, согласись, это так. Но ты считала, что я не похож на остальных черных, а я один из них, и война — моя работа (Таня закрывает глаза и видит Мануэля, произносящего эти слова). Мы все принадлежим фронту, это наш фронт, черный. А у тебя все иначе. Ты найдешь себе хорошего человека. Но, если встретишь кого-нибудь, вроде меня, — не подпускай его к себе, беги, спасайся. Я желаю тебе счастья.

Таню душили слезы. Ну что же он, ведь можно пожениться, а война — кончится эта проклятая война, уже сколько лет воюют, они что, с ума все там посходили? Таня прибежала к подруге, единственной, оставшейся со школы. «Не убивайся, не стоит он того, — сказала подруга. — К тому же, прости меня, черный. Мужчина что автобус, следующий подойдет. Да сама подумай». Таня попробовала подумать, и — удивительное дело — ей стало легче. Она обнаружила, что внутри слез уже не осталось. Действительно, у них с Мануэлем (у меня и у него, подумала Таня) — разные судьбы. Она будет смотреть в окно на снегопад, входить в метро, пить шампанское и как порядочная девушка выйдет замуж. А он... Вряд ли Таня могла это правильно представить, но представила. В тумане облаков в сезон дождей, в прозрачном небе сухой зимы, карающий африканский бог на стальных крыльях — наверное, таким он должен казаться балози, балунда, баконго. Таким он и будет, посылая к земле огненные стрелы, испепеляющий жар, вихри металла. Он будет летать, пока не остановит его удар какой-нибудь ракеты, которую приволокли на позиции на плечах через пограничные болота... Но какое мне дело! Какое мне дело до этого черного, до их самолетов, до их войны!

Он исчез, как обещал. Она осталась. Она стала жить дальше. Просто положено жить... вот уже полгода, уже семь месяцев, уже год без Мануэля — и вновь зима, и горы серого снега вдоль городских трасс. Тане жить весело и интересно. У Тани новые друзья, все белые (впрочем, какое значение имеет цвет кожи? Теперь — никакого).

Есть, правда, среди них непонятные люди, например, Тим. Занимается какими-то странными делами с латиноамериканцами и палестинцами. «Слушай, Тань, а у тебя ведь португальский?» — спросил он ее однажды.

Она пошла с Тимом в госпиталь. Да, эти парни не понимали английского, и португальского тоже почти не понимали. Они были крестьяне-овамбо, молчаливые и перепуганные, простые солдаты «черного» фронта. У этих ребят в основном были оторваны ноги — противопехотные мины, пояснил Тим. Война, надо думать, для них закончилась, последним ударом отбросив в страну снега, самолетов МИГ и автоматов АК.

Они плохо ее понимали, тогда Таня стала рисовать в тетрадке по философии слонов, крокодилов и черепах, заставив одного из овамбо объяснять, как это будет на их языке. Постепенно вся палата втянулась в игру. Тут на костылях вернулся с процедур высокий бородатый «комиссар» (так называли его овамбо) Эдуардо. «Эдуардо», — сказал он Тане, протягивая руку. Она послушно вложила свою узкую белую кисть в его ладонь... Он держался уверенно, говорил понятно. Ему повезло — оторвана лишь ступня. «Если сделают хороший протез, буду как новый, — улыбнулся он, проследив за Таниным взглядом. — Даже повоевать еще смогу». — «Ты хочешь воевать?» Он пожал плечами. «Принеси газеты, Таня, мы совсем отстали от жизни. Хотя бы “Аванти” принеси». Таня кивнула.

Газеты она купила и передала через Тима. Потом Тим сказал ей, что Эдуардо очень хотел ее видеть. «Зачем?» — спросила она. Тим сказал, что толком не понял, какая-то фронтовая история, что-то про самолет, который то ли сбили, то ли сам упал, и еще некий амулет есть у Эдуардо, и он хочет его передать и говорит, что это важно. Таня пообещала подумать. Ночью у нее заболело сердце, день не запомнился, вечером снова позвонил Тим и спросил, так как насчет госпиталя. Она придумала предлог, отшутилась.

А на следующий день уже ехала в поезде на Ленинград. Таня сидела у окна, смотрела на бегущие столбы, на снежные поля и частокол леса, но изображение постоянно расплывалось, дрожало, теряя резкость, а стальные колеса вагона выстукивали по промороженным рельсам: балози, балунда, баконго.

«Ровесник» № 6 за 1995 г.

 Отправлено: 16.06.18 23:38. Заголовок: Это не художественны..

Это не художественный рассказ, но всё равно помещаю сюда, чтобы не плодить темы. Одна из последних Колиных статей, 1996 год. Публикую к прошедшему юбилею Че.
------------------------------------------------------
ПАРТИЗАН НА ВСЕ ВРЕМЕНА

9 октября погиб Че.
Его убили 29 лет назад — в другом мире, в мезозойской эре. Стоит ли сейчас — в который раз — пересказывать историю его жизни, эту латиноамериканскую сказку с несчастливым концом? Здесь это не нужно ни тем, у кого ещё сохранилась память (не надо их тревожить; они устали), ни тем, кто жуёт (не отвлекайте во время еды — это раздражает животных!). Но, может быть, тем, кто молчит, кто пока ещё слишком мал, чтобы задавать вопросы, кто пока не знает, что это возможно... Что не всё решено, что можно усомниться, быть против, пойти другим путём. Им надо рассказать, кем был Эрнесто Гевара, Че.
Сначала Эрнесто (до Че оставались годы и тысячи километров) был ребёнком, то есть простым аргентинским мальчишкой, сыном не бедного, но и не богатого архитектора. От сверстников он отличался лишь небрежностью в одежде и астмой, которой страдал с двух лет. Когда он подрос, то легко закосил от армии, погрузившись в холодную ванну и спровоцировав приступ. Вместо армии Эрнесто поступил в медицинский вуз — и стал врачом. Но долгие путешествия по Латинской Америке, где тонкая пленка капитализма едва прикрывала бездну нищеты и бесправия, убедили его, что на этом континенте нельзя лечить отдельных людей, надо лечить народы.
В 1954 году в Гватемале он пытается организовывать рабочие отряды для сопротивления армии ЦРУ, которая вторглась в страну, чтобы свергнуть неугодное правительство Арбенса, а после поражения вынужден скрыться в Мексике. В Мексике он знакомится с другим изгнанником, сыном плантатора-миллионера Фиделем Кастро, вождём неудачного выступления против кубинского диктатора Батисты, и вступает в его отряд. Там он стал Че Геварой.
Че — аргентинское междометие, на Кубе неизвестное. Эта частичка прочно пристала к Эрнесто за два года партизанской войны (по испански — герильи) в горах Сьерра-Маэстра. Влажный климат острова обострил его болезнь, но Гевара не прячется за спины товарищей, воюет не хуже, а лучше многих здоровяков — и вот в январе 1959 года, в звании майора (команданте — высшее звание у повстанцев) во главе своей колоны вступает в Гавану.
Потом Че стал... Перечисление его постов займет много места; короче, он стал одним из трёх лидеров страны — Фидель, Рауль, Че. За рубежом его считают жестоким фанатиком; эмигранты в Майами выдумывают ему страшные казни. "Все девушки Латинской Америки влюблены в Че, — сообщает юная французская журналистка. — Че — самый левый из всех революционеров!" Ну а аргентинцев распирает от гордости — как же, земляк прогремел на весь свет!
Он ненавидел привилегии — не имел ни особняков, ни лимузинов, презирал стремление "устроиться получше" и довольствовался минимумом мирских радостей. Он был весь — непрерывное усилие; его работоспособность была колоссальна. Закончив трудовой день, Че решал оргвопросы, спорил с товарищами (на Кубе ещё можно было спорить), а ночью садился за учебники по экономике. Регулярно участвовал в субботниках, где вкалывал, как простой грузчик или мачетеро — рубщик сахарного тростника. Переделав себя из угрюмого болезненного юноши в вождя победившей революции, Че считал, что такой же сознательной переделке можно подвергнуть каждого, ведь новому обществу необходим и "новый человек".
Че был инициатором разрыва Кубы с США и ориентации на "социалистический лагерь". Но позже он разочаровался в соцстранах и даже заявил, что они являются соучастниками империалистической эксплуатации третьего мира. Последовал конфликт с Фиделем. Гевара-министр был не на своем месте; пора было вновь становиться партизаном.
1965-й: Гевара исчез. Репрессирован? Бежал? Фидель молчит, ЦРУ мечется по миру — безрезультатно. Лишь 20 лет спустя кубинские источники подтвердили, что тогда Че сражался в Конго (ныне Заир) в рядах повстанцев; впрочем, среди африканских боевиков революционная сознательность была на нуле, и Гевара добился того, чтобы Куба прекратила им помогать. Уже идёт вьетнамская война; для Че ясно, что появления второго и третьего Вьетнамов империализм не выдержит, и тогда грянет наконец мировая революция. На роль второго он выбрал Боливию.
Второй Вьетнам начался неудачно: крестьяне, вопреки теории Че об общелатиноамериканской готовности их к герилье, в отряд не вступали, в бои с войсками партизаны ввязались раньше времени, разведчица Таня, без памяти влюблённая в команданте, появилась в лагере в самый неподходящий момент и завалила всю городскую подпольную сеть... Впавшим в панику боливийским властям Вашингтон шлёт инструкторов и оружие, но не войска. Нет агрессии — нет и всенародного сопротивления. Отряд Че мечется в кольце антипаптизанских частей. 8 октября 1967 года наступила развязка. Раненый Гевара захвачен в плен.
Его боялись судить — слишком известен, к тому же смертной казни в Боливии формально не существовало. Его просто убили, расстреляли в упор на следующий день после боя, в школе деревни Игера. Прибывшие на место агенты ЦРУ сделали посмертный слепок с лица Гевары, а затем сняли скальп и отрубили кисти рук — "для опознания".
Сейчас, через 29 лет, времена изменились. Книги о Че дописаны, фильмы сняты. Уже не выходят на улицы Европы десятки тысяч бунтарей с его портретами. Но все равно 9 октября будут свечи в Боливии на могиле "Святого Эрнесто", речи и марши на Кубе, оружейный салют в мексиканской сельве. Серый день в Москве пройдет как всегда и следующий будет таким же. Так кому и зачем это нужно? Не знаю. Но надеюсь на тех, кто учится задавать вопросы.
Николай МУРАВИН

 Отправлено: 29.11.23 11:58. Заголовок: Весной уходящего год..

Весной уходящего года был опубликован роман Андрея Клишевича "Любовь и революция", посвящённый Николаю Муравину. Роман политико-приключенческий, с элементами фантастики (или, точнее, с элементами сказки). В нём также пару раз упоминается книга неназванного писателя-фантаста "Андромеда".

Аннотация (с "Ридеро"): «Лирик, выдумщик и друг всех угнетённых, Дик умел жить идеалами и наполнять повседневность яркими делами и творчеством. В середине девяностых он не вернулся из похода… Минуло девять лет. Алина свыклась с потерей любимого человека, но однажды узнала его на случайной фотографии, и у неё вновь появилась надежда. Теперь Алине предстоит отправиться на другой континент, чтобы найти Дика и исправить линию судьбы». Читать книгу.