Данный материал озвучен на ефремовском симпозиуме в 2001 г. В качестве автора представлена школьница, но совершенно понятно, что материал написан зрелым опытным филологом.
На сайте статья есть, но я как-то обходил её вниманием. Почему-то думаю, что не я один. Ещё задолго до создания современной версии сайта и до знакомства с Андреем я скачал её, но сходу освоить затруднился. Между тем, это действительно очень качественное самобытное исследование ЛБ - нечастое явление среди дежурных речей или поверхностно подмеченных очевидных деталей.
http://iaefremov.2084.ru/uvarova.htm#snoska Для удобства цитирования привожу текст полностью.
СИМВОЛИЧЕСКИЕ ОБРАЗЫ ТОЧКИ, ОТРЕЗКА, ПРОСТРАНСТВА КАК ИМПЛИЦИТНОЕ ВЫРАЖЕНИЕ ИДЕИ ЛИЧНОСТИ В РОМАНЕ ЕФРЕМОВА "ЛЕЗВИЕ БРИТВЫ" Как известно, любая философия многогранна. Естественно, у каждого человека, открывшего книгу Ефремова не как «приключенческий роман» с «детективным сюжетом, любовными линиями, интригами, шпионскими страстями» etc. (см. аннотацию книги), а именно как философский труд, есть свое, весьма индивидуальное, понимание его мыслей. И в своей работе я лишь предлагаю взглянуть на ефремовские литературные образы и философские постулаты с несколько нетрадиционной точки зрения, с позиции иной теории.
Начну с того, что если в произведениях большинства писателей философская теория передается путем включения в фабулу, то в «Лезвии бритвы» основные идеи писателя идут параллельно сюжету, просто на ином уровне восприятия, и читатель, следящий только за перипетиями судеб героев, эту философию не заметит. Происходит это потому, что повествовательная ткань романа Ефремова создается двумя видами семантической наполненности предложений: имплицитной и эксплицитной. В лингвистике «эксплицитный» - выраженный явно, открыто, понятно; «имплицитный» - неявно выраженный. В «Лезвии бритвы» сюжет эксплицитен, что и позволило составить ту аннотацию, которую я уже приводила. Имплицитность же «Лезвия бритвы», через призму которой я и попыталась раскрыть (вернее, приоткрыть) философию Ефремова, заключается в трех символичных образах, характеризующих и олицетворяющих одновременно и временную, и пространственную координаты романа, - это точка, отрезок и пространство.
Обычно писатели весьма вольно обращаются со временем, но Ефремов в «Лезвии бритвы» практически соединяет время с пространством в одно целое. Заметим, что Ефремов словно бы привязывает точки к мгновениям, отрезки к жизням, а пространство к вечности, и все эти понятия весьма причудливо переплетаются в ткани романа.
Попробуем проследить за авторской мыслью. Впервые внимание читателя задерживается не на человеке, а на камне, что наводит на мысль о важности этого « на первый взгляд, непривлекательного» объекта. (Также об этом говорит тот факт, что образ камня встречается в каждой части романа. Причем замечу, что камень – это один из немногих имплицитных объектов, имеющих и эксплицитное значение – его магические свойства оказывают влияние на судьбы героев.) И читаем: «Камни казались серыми, сливающимися с матовым металлом оправы…» Но самоцвет в то же время был пронизан «едва заметными точками с металлическим блеском». (Этот отрывок относится к прологу, задающему тон всему повествованию). Те же «геометрические» образы появляются в описании природы. Автор говорит о «сумеречном просторе», который создается миллионами капель росы - опять же похожими то на «искорки костра», то блестящими «холодным серебряным блеском», - а также «жемчужными полосами предрассветного тумана». Не связанное, по отдельности, все сказанное не имеет философского смысла. Но в финале романа, беседе Гирина с индийскими философами, этот герой говорит о человеческом мире, об Ойкумене, как о «закрытом мире пространства и времени в причинной зависимости». И вот же она, эта зависимость: если точки олицетворяют моменты, а глубина камня – вечность, то и вечность, серая на первый взгляд, абсолютно невзрачная, соткана из ярчайших моментов человеческих жизней, которые, не имея ценности сами по себе, лишь внутри этой равнодушной глубины вечности приобретают какой-то вес, ценность и красоту, пусть даже незаметную невнимательному взгляду. Как вечность безлика и бездушна без данных мгновений, так и мгновения ничего не значат по отдельности. А описание природы только подчеркивает и углубляет эту мысль: точки – капельки росы по одной хоть и красивы, но малы, а когда они составляют жемчужные полосы, что равносильно человеческим жизням после испарения, т.е. переосмысления жизненных моментов под влиянием времени и опыта, только тогда они приобретают значимость, а по – настоящему получают силу, лишь собираясь в сумеречный простор, хотя каждая из полос – жизней в конце концов никнет, «уходя в черную, глубокую тьму» небытия. А сумеречный простор дарит прекрасные мгновения очередной человеческой паре, ступившей на лесную поляну, и, несмотря на сумерки, озаряет вдохновением и предвкушением тайны их жизненный путь.
Еще одно образное воплощение этой идеи находим в двух описаниях танцев: Симы (I часть) и Тиллоттамы (III часть). Их движения отнюдь не плавные, размеренные, а резкие, быстрые, временами как бы застывающие, от них веет холодком (так же, как и от электрического сияния точек в камне). Но, вместе с тем, эти точки – моменты создают целостный, законченный танец, знаменующий собой высший подъем жизненных сил, торжество жизни. Только для Симы танец – олицетворение современной жизни, а танец Тиллоттамы в восприятии Даярама – «звено между прошлым и настоящим, видимым и невидимым». Вообще, философия Востока очень отличается от европейской и на уровне точка – отрезок – пространство. Танец Тиллоттамы направлен в вечность, точки ее танца растворяются в пространстве, так же как мгновения жизни индийца в его жизни, а жизни - в бесконечных перерождениях, составляющих вечность. Даже пейзажи Гималаев чрезвычайно отличны от российских: высочайшие горные пики устремлены ввысь, в небесную даль, зияющие пропасти в не менее бесконечные, в человеческом восприятии, земные глубины. Эта устремленность точек и линий в пространство, куда меньшая, чем в европейских пейзажах, концентрация их на себе демонстрирует индийскую отрешенность от моментов жизни и жизней вообще (точнее, то, что всему этому уделяется меньше внимания) и устремленность души человека в вечность, настрой ее на бесконечные перерождения.
Также можно отследить и еще один образ, подтверждающий данную теорию. Он как бы предстает единым в трех ипостасях, появляясь поочередно в I, II и III частях. Это «заглавный» образ лезвия бритвы, острия, представляющего собой линию, т.е. жизнь. Сначала Гирин дает толкование этого лезвия – жизни, с материалистической точки зрения психофизиолога, как тонкой грани, равновесия между двумя крайностями, каждая из которых ведет к гибели. Но так и жизнь постоянно балансирует между полным уничтожением и опасным широким распространением, убивающим природу, сжирающим все ресурсы. Следующее воплощение этого образа – это по-европейски, даже по-американски романтизированное описание Берега Скелетов во II части: страшное место смерти, небытия, последний приют для многих и многих – и лишь «узкий хребтик», на который могли сесть самолеты с водой и пищей для людей. Это ведь очередное «лезвие бритвы», хрупкая грань, отделяющая смерть от жизни, начало от конца.
Но вдумайтесь в само понятие бритвы: хоть оно и несет в себе мужское начало, но весьма ослабленное цивилизацией. Это красивый образ, но не вечный. Вероятно поэтому, в III части, представляя философию Востока, древнюю, мудрейшую, хоть и не поспевающую за временем, не соответствующую людским нуждам (так считает Гирин), Ефремов берет похожий образ, но не вызывающий никаких вопросов и сомнений. Это лезвие меча. Меч – издревле принадлежность мужчины. Это не изящная шпага, рапира, не грубое копье. Меч – это именно символ утонченности и вместе с тем устойчивости чувств, точная грань между «sense» и «nonsense», смыслом и безумием, на которой человек балансирует всю сознательную жизнь.
Отсюда – необходимость вести речь о точке равновесия, спасительной для человечества: балансе между отстраненностью и включенностью личности в мировые процессы (так называемая «идея моего – всеобщего разума»). Здесь рассмотрим, как герои романа пытаются соединить свои идеи с общими ценностями, личные нужды с человеческими потребностями вообще. Это тоже важно для понимания идеи точки – отрезка – пространства.
Для Гирина, например, индивидуальная жизнь немыслима, он уверен в необходимости включения личности в путь исторического процесса (или прогресса). Однако он очень четко понимает единичную ценность человека, ценность «моего разума», без которого невозможен разум всеобщий. В то же время Гирин допускает и даже требует введения в обиход влияния одного человека на другого. Человека надо развивать, и поэтому «мой разум» не отстранен, он влияет на разум соседа, не позволяя ему ввиду своей «неограненности» выключиться из всеобщей цепи. Одно звено вне цепи силы не имеет, и одновременно, единственное надломленное звено способно разрушить цепь. Вот в этом и заключается диалектика понимания Гириным данной идеи.
В компании итальянцев нет такого философа – проповедника, как Гирин, и их идею можно понять лишь по их поведению. По отдельности, до путешествия на корабле, они чувствуют себя несчастными, не могут реализовать свою индивидуальность в полной мере. Чезаре, талантливый художник, перебивается рекламой. Леа комплексует из-за роста и ведет себя, как беззаботная бабочка. Сандра считает себя неудавшейся актрисой, а Флайано вообще скрывается от кредиторов и за целый год не сыграл ни одной роли. Только после встречи и объединения этих людей для достижения общей цели становится ясно, кто же они на самом деле. Как ни парадоксально, в компании становится заметна их индивидуальная сила. В Сандре Тиллоттама замечает недюжинный талант актрисы, Леа привлекает всех своей красотой и бесстрашием, Чезаре постоянно рисует, а Иво реализует свои задатки «злодея». Причем эти люди не составляют цепи, так что и гнилое звено (Иво) не может разрушить их единства. Они, скорее, - сверкающие точки в серой глубине камня, каждая из которых индивидуальна и ярка в целостном образе, но незаметна отдельно от него. В отличие от Гирина, эти европейцы не считают себя вправе влиять на других, в этом секрет их гармонии. Потому-то Андреа, попытавшийся подтолкнуть Сандру, разрушить неторопливое течение их отношений, выбывает из братства.
А в индийской философии идея моего – всеобщего разума раскрывается через образ пузырька в горном потоке. Пузырек очень недолговечен, живет лишь несколько мгновений, пролетая «по воде от однои стены тумана до другой». Туман – это что, небытие? Значит ли это, что жизнь возникает из ничего и уходит в ничто? Нет. Витаркананда говорит, что пузырек, исчезая, «соединяется с общим потоком». Хоть человек и индивидуален в конкретной жизни, в бесконечных перерождениях он, все же, часть общего потока. Гирин упрекает индийских мудрецов в том, что «весь идеал йоги зиждется на личном «спасении», уходе и представлении всему остальному миру идти своим путем». Да, это так. Но высшая мудрость, по мнению Витаркананды, - это «научиться чувствовать себя всегда частью потока, несмотря на всю свою индивидуальность». Вроде бы противоречие? Оно есть. Но реально это всего лишь динамика философской мысли Индии. Система мысли не может обладать такой же четкостью, как система шестеренок, она всегда двойственна, и нередко «ее левая рука не поспевает за правой». Тем более что нельзя забывать про кастовый строй в Индии и сопутствующую ему двойную мораль: одна – для «высших», а другая – для всех. И эти две философии не могут моментально слиться в одну.
Причем очень интересно индийское соотношение моего – всеобщего разума. Наиболее ярко оно проявляется в отношениях гуру и его ученика, что мы наблюдаем на примере Витаркананды и Даярама. Гуру не позволяет себе навязывать ученику какие-то мысли, он лишь может помочь, когда ученик в этом нуждается. Указать дорогу, направить, подсказать – но не вести за ручку, не вкладывать свои мысли, не пользоваться гипнозом! Гуру не упрекает ученика, не указывает на его ошибки и уж тем более не поправляет их. А Гирин позволяет себе указывать на ошибки индийских философов, и Ефремов разделяет его позицию! Автор считает, что в тяжелое время нужно идти короткой дорогой и действовать прямо, так, как действует Гирин. Но его романтическому, постоянному образу – символу камня больше соответствует индийская философия. Ефремов показывает нам: камень и точки – это идеал, это – вечность, а цепь, описанная Гириным, - это реальнось, это то, что необходимо сейчас.
Теперь введем необходимое в данном контексте понятие «сакральность» - это те линии и точки, в которых цивилизация проникает в культуру, имитирует свою культурную значимость и уничтожает возможность для самодетерминации.
Уровень индивидуализации человека неразрывно связан с преодолением личностью определенного типа сакральности. Поэтому попробуем сопоставить все вышесказанное с идеей сакральности и определить ее тип. Начнем с древнейшей философии Индии. Здесь индивидуальность заключается в личной судьбе «пузырька», выбирающего, в бурном (и опасном) потоке ему плыть, либо в медленном и спокойном. И эта индивидуальность вынуждена постоянно считаться с общеиндийской сакральностью Кармы, с ответственностью за свои перерождения, а значит – уже предопределенное кармически, но еще могущее быть перерешенным бесконечное будущее.
Второй тип сакральности – сакральность европейско – американская. Здесь человек, более чем где-либо ощущающий свою индивидуальность (и даже больше – оторванность от своего окружения), в то же время сознает, что «человек с увеличением населения все больше теряет свою индивидуальную ценность (из речи Дерагази). В принципе, это сакральность и наших дней. Вместе с отходом от религии человек еще более осознал свою единственность – и невоскрешаемость. Вместе с тем, человек, оказавшись перед лицом постоянных трагедий – взять хотя бы терракты, - вынужден воспринимать себя бесконечно малой, исчезающе малозначащей точкой на неотвратимой траектории исторического движения, которую не предскажешь и не изменишь, в которой все последствия оказываются итогом абсолютно не зависящих от его личной воли действий, судеб, социальных векторов. Поэтому люди сейчас так тянутся к религии, причем к нетрадиционной (Америка – буддизм, у нас – всяческие гадалки, секты, гипнотизеры etc.). Это позволяет искусственно возродить средневековый тип сакральности, когда человек верил в бессмертие души и предрешенность мирового развития, а к тому же – ясно видел путь к спасению. У Ефремова евро – американский тип сакральности очень ярко (эксплицитно) выражен. На примере своих героев (Чезаре, Леа, Сандры) он показывает способ хотя бы частично его преодолеть – объединиться и почувствовать в этом единстве свою личную силу. То, что Даярам, не послушавшийся призывов друзей уехать, не быть одному, погубил тем самым свою Тиллоттаму, - пример проникновения евро – американской сакральности в индийскую культуру.
Третий тип сакральности – неорусская материалистическая сакральность 60-х годов (т.е. не традиционно российская, а привнесенная развитием науки и новым государственным строем). Наиболее полно она выражена в идее личности Гирина. По мнению Ефремова, эта сакральность идеальна, она воплощена им в имплицитных образах, таких как серый камень и лезвие бритвы. Это равновесие, а не противоборство между индивидуальностью и ответственностью, это понимание необходимости развития собственной личности для всеобщего блага, польза своей индивидуализации, а не вред. По мнению Гирина, сакральность Нового времени нет необходимости преодолевать, потому что она и подталкивает каждого к желаемому самосовершенствованию. Для психофизиолога человек будущего – не точка, а часть нерушимого братства, в котором каждый ответственен за всех, но, вместе с тем, все ответственны за тебя, не дадут тебе затеряться. А новорусский тип сакральности 90-х – «выживай сам», заимствованный у Америки, которая сейчас терпит крах отчасти из-за своей сакральности.
Но чтобы осознать в полной мере смысл сакральности, надо рассмотреть точки ее вторжения в человеческую жизнь. Ведь «объект» воздействия сакральности обычно сохраняет ее только на бессознательном уровне, и лишь в напряжении эстетической деятельности и нравственных проблем ставит себя в предполагаемую точку сосредоточения бытия в одно неделимое целое и может осознать сакральность. Посему из этой точки каждый поступок должен быть совершаем как поступок всей жизни, с полным осознанием ответственности за свою судьбу и судьбу истории. В более «земном» смысле – это поворотные точки жизни человека, как развилка в русских сказках ("Налево пойдешь - ...").
Пойдем от простого к сложному. Подумаем о точках сакральности итальянской пары – Чезаре и Лео. Нельзя назвать точкой сакральности ни момент их решения плыть за алмазами, ни осуществление плана спасения Тиллоттамы – ими двигала, в основном, жажда приключений. Точка, в которой Леа теряет память, - там судьба все решила за них. Так что единственная точка сакральности в жизни итальянцев – это момент смерти Тиллоттамы, когда они осознают хрупкость жизни, и Чезаре принимает единственно верное решение – передать черную корону ученым. Можно увидеть в этой точке так называемую «точку акме», когда вся жизнь сосредотачивается в точке «середины бытия». Данная точка характерна для античности, и здесь Ефремов опять «связывает в пучок» несколько линий: это и преемственность Италия – Рим – Древняя Греция; и интерес Чезаре и Лео к античности, и, разумеется, их находка, вокруг которой строится приключенческий сюжет.
Для Даярама точка сакральности – это его «испытание тьмой». Во время заключения он понимает свою ответственность перед Тиллоттамой, принимает важнейшее решение, но каждую минуту ждет смерти, что роднит его точку сакральности с «моментом исповеди», в котором сосредотачивается бытие средневекового человека. Это встреча времени и вечности, мгновение абсолютной – в точке окончания смертной жизни – ответственности за все, за последствия короткого земного бытия. Но Даярам не был бы человеком искусства и человеком – все-таки – ХХ века, если бы этой точкой все и ограничилось. Рамамурти в первую очередь великий скульптор, и момент творения грандиозного произведения искусства, какого Индия уже давно не видела, все-таки является определяющим в его судьбе (на это указывает и полное духовное и физическое истощение после завершения работы над статуей). Но самое парадоксальное то, что жизнь его в этот момент не стягивается в точку, а сливается с вечностью – время для Даярама замирает, он не видит ничего вокруг себя и чувствует лишь бесконечную ответственность перед своим народом – но в его ощущениях нет остроты момента, время не стягивается в точку, а разлетается в пространство.
Рассмотрим судьбу Ивана Гирина. Ефремов вводит его в ткань романа как раз в момент «поворотной точки» - он приехал в Москву практически на пустое место - без друзей, без перспектив в работе. В этот же момент он ощущает ответственность перед умершим другом (важная деталь: Гирин перечитывает его «посмертное письмо» - не предсмертное, это еще больше подчеркивает сосредоточение в данной точке и жизни, и смерти). Дальше автор возвращает нас в прошлое – история с матерью Анны тоже содержит упоминание о проблеме выбора, вставшей перед Гириным – что это, как ни очередная точка сакральности? Или в случае с заболеванием сына геофизика, или когда пришлось лечить ному. А также тот момент, когда прямо перед отъездом в Индию он решается предложить Симе выйти за него замуж – все это тоже точки сакральности в жизни Гирина. И мы еще не знаем про его жизнь в военное время, в качестве военного хирурга, – наверняка очень часто ему доводилось чувствовать свою ответственность за раненых солдат и сознавать, что принимаемое им решение подарит или отнимет жизнь у многих людей, в том числе и у нему самого. Все же мы еще не знаем про его судьбу. Причем автор оставляет своего героя, с оптимизмом смотрящего в будущее, в начале, можно сказать, его жизненного пути, полным нереализованных планов, - сколько еще точек сакральности предстоит ему пережить? Автор дает нам понять, что в новом веке в жизни нового человека будет не одна точка сакральности, он станет постоянно ощущать ответственность за свою судьбу, за судьбу своей страны и должен будет ежесекундно быть готовым к подвигу. То есть, проследив динамику частоты точек сакральности у трех рассмотренных групп героев и приняв во внимание, что Гирин – любимый и самый передовой из персонажей Ефремова, заключаем, что, в понимании писателя, для человека будущего точка сакральности растягивается в отрезок – от рождения до смерти, а для человека творческого во все времена эта точка могла превратиться в вечность – когда время склоняется перед величайшим произведением искусства и его творцом, а сам он в ответе только перед вечностью.
Список использованной литературы:
Ефремов И.А. Лезвие бритвы. - М.: Владос,1998.
Мечковская Н.Б. Социальная лингвистика. - М.: Аспект-пресс,1996.
Библер В.С. От наукоучения – к логике культуры: два философских введения в двадцать первый век. – М.: Политиздат,1991.
Уварова Мария - ученица 11 "А" класса гимназии № 15, г. Саров.
- участник сейчас на форуме